также моего тела. Они суть симптомы того, что происходит во мне как в целом, и как таковые они суть именно некие элементы реального человека, а в более широком смысле — и реального мира.
Обычная, повседневная рефлексия сама по себе еще не приводит меня к чистому сознанию, к моему чистому переживанию. Я должен призвать на помощь редукцию. Гуссерль здесь имеет в виду следующее: уж если я редуцировал весь реальный мир, а я как человек вместе с моими психическими фактами принадлежу этому миру, тогда достаточно уже этой редукции, чтобы я не только внешние вещи смог взять как <только> полагаемое, но и меня самого с моими переживаниями, то есть с переживаниями как симптомами моей самости. Но говорится это таким образом: я как человек с моими психическими фактами, с моими отношениями к внешнему миру, то есть каузальные отношения и т.д. — все это теперь «в кавычках», теперь это полагаемое. Прекрасно. Но теперь я должен в полагаемом или из полагаемого как-то извлечь чистое переживание меня самого, так сказать, вылущить чистое сознание <меня самого> из этих — как выражается Гуссерль — «истолкований» (Auffassungen), причем не должно остаться неотмеченным, что это переживание есть именно симптом моей психо-физической ситуации. Здесь, опять-таки, совершенно недостаточно просто сказать, что я есть человек и что мои переживания суть симптомы моей психо-физической организации. Недостаточно сказать: производится редукция. Теперь характер реальности и характер принадлежности к конкретному миру, вплетенность во всевозможные, разнообразные каузальные отношения, в которых я сейчас нахожусь, наконец, печать «человечности», лежащая на моих переживаниях, — все это должно быть отделено от «сознательности» этих переживаний, с тем чтобы сознание было «отшелушено», «очищено» ото всех этих характеров. Недостаточно просто дистанцироваться от них.
Гуссерль в одном месте говорит, что все это уже не имманентно — этот характер реальности, эта переплетенность со всем миром, присущая реальному процессу. То есть как только я сосредотачиваюсь на имманентном, неимманентное отпадает. Но достаточно ли редукции, чтобы затем само по себе произошло сосредоточение на имманентном? Ведь я должен уметь как-то отличать имманентное от не-имманентного. — И кроме того, откуда мне знать, что я должен здесь делать? Самопроизвольно эти характеры не исчезнут, это я должен очистить от них чистое сознание, как-то изъять их из него или обесценить. Здесь не поможет ни рефлексия, — поскольку рефлексия, разумеется, принимает все как есть, — ни редукция, поскольку благодаря ей я лишь могу узнать, что реальное следует брать только как полагаемое, что его следует каким-то образом поставить под вопрос. Итак, различные характеры145: [простой характер реальности], но также и тот характер, согласно которому переживание есть элемент реального человека, симптом процессов, происходящих в его мозге и т.д., должны быть как-то устранены или, так сказать, лишены силы. Но как это сделать? Эта задача создает определенные затруднения для людей, желающих войти в феноменологию. Мне это очень понятно. После моей габилитации я приехал в Лемберг, где главной фигурой, мастером был Твардовский. Он был брентанистом, всю свою жизнь он по сути дела оставался дескриптивным психологом, хотя сам он считал себя философом. Его ученики тогда все время задавали мне один и тот же вопрос: что же такое «чистое сознание»? То же ли это самое, что и мое индивидуальное психическое сознание, или же это какое-то другое сознание? — В такой ситуации испытываешь искушение сказать, что это то же самое, просто оно, <взятое как психическое сознание,> как бы облачено во множество характеров. При рассмотрении текстов в первом томе «Идей» создается впечатление, что и Гуссерль мыслил себе это так же, что по его мнению [изначальное] чистое сознание, так сказать, затемнено определенными истолкованиями, которые должны отпасть, как только проведена редукция.
Тогда я был убежден, что у Гуссерля это действительно так, что всегда есть одно и тоже ядро, ядро сознания, и что просто на нем, словно какие-то оболочки, возникают эти разнообразные характеры. Однако позднее, после первого тома «Идей», у Гуссерля появляются такие места, которые ставят {это толкование} под вопрос [и приводят к мысли, что это чистое сознание как сознание все-таки должно быть чем-то совсем другим], нежели просто очищенное психическое сознание. Такие места есть в «Кризисе», а также в некоторых работах Гуссерля, опубликованных после войны. Это, однако, представляется не вполне ясным. В особенности, когда я, к примеру, слышу, что поток чистого сознания двусторонне бесконечен, и что, так сказать, в протекании этого потока сохраняется континуальность. Относительно моего психического сознания это не так. Каждый вечер я засыпаю, и когда я сплю действительно хорошо, у меня нет никакого сознания: я просто сплю и снов не вижу. Следовательно, тут постоянно, каждый день и каждую ночь, происходят прерывания. Иногда я засыпаю и том случае, если во второй половине дня чувствую себя немного усталым. Иногда случается и так, что я сплю во время занятия, на котором читаю лекцию. Например, если на часах половина третьего пополудни, я могу заснуть и во время разговора.
Как тогда я могу сказать, что у меня есть какое-то бесконечно простирающееся в прошлое сознание? Конечно, <в воспоминании> я могу продвинуться очень далеко, но все-таки в конце концов все как бы расплывается, стирается. До двухлетнего возраста я дойти могу, но о более раннем периоде моей жизни я непосредственно не знаю ничего. То, что я знаю, я знаю из предания: был 1893 год, в котором я родился, говорят мне; до этого тоже было какое-то время, некий мир; но для меня это только голая мысль, выученная история, это не переживание. А что во времени находится передо мной, это совершенно неясно, к счастью или к несчастью. Могу ли я принять эту бесконечность времени, — которую утверждал Гуссерль, — причем бесконечность пережитого времени, а не времени исчисленного или астрономического или даже исторического?
Итак, если не заниматься здесь конструкциями, а предположить, что Гуссерль опирался на какие-то интуиции, тогда, как мне кажется, нужно будет посмотреть на эту ситуацию совсем по-другому и поставить вопрос: действительно ли это чистое сознание тождественно моему психическому сознанию? Если оспаривать это тождество, то возникают трудности с редукцией и рефлексией, а именно, в какой мере они способны [вывести] нас к этому другому сознанию.
Теперь примем во внимание другое, то, что, по моему мнению, Гуссерлю удалось открыть с помощью редукции. Состоит это открытие в следующем: как только по отношению к моему окружающему миру, к реальному миру, к генеральному тезису мира я провожу редукцию, я впервые осознаю, что
